Кура, греча и поребрик

Остряки говорят, что если ехать из столицы в Петербург, где-то в районе Бологого бордюр таинственным образом превратится в поребрик, шаурма — в шаверму, а бычок — в хабарик. Существуют ли отличия речи петербуржцев от остальных русскоязычных? Или это выдумка сетевых фантазёров и скучающих маркетологов? Давайте разберёмся.

В любой большой стране литературная речь имеет множество региональных вариантов. Только начнёшь учить язык Гёте — и тут же натыкаешься на разницу верхненемецких и нижненемецких диалектов. То же в Финляндии, Франции, Великобритании... Порой эти диалекты одного и того же языка очень существенно различаются — больше, чем, скажем, белорусский от украинского. Это вам не шаверма и шаурма.

Несмотря на огромную территорию России, русский язык гораздо более единый, чем большинство европейских. Конечно, региональные словечки есть почти в каждой местности, но новгородец совершенно точно поймёт магаданца, а вот вестфалец жителя Рёна — далеко не факт. Во многом это обусловлено большей мобильностью россиян, особенно в последние полтора столетия: всё перемешалось и продолжает перемешиваться.

И уж конечно, это касается жителей двух столиц: мало кто из них может назвать себя коренным хотя бы в трёх поколениях. Поэтому «Московско-Питерские словари», которые перманентно всплывают в Сети, выглядят больше как прикол, мулечка и маркетинговый ход, но не реально существующие фонетические и словарные различия «петербургского» и, допустим, «московского» языков.

Во времена Радищева путешествие из Петербурга в Москву по российскому бездорожью занимало пять суток. Многие москвичи никогда не бывали на берегах Невы, да и рядовые петербуржцы особо не забирались вглубь России. Поэтому тогдашняя речь не слишком сообщающихся между собой городов действительно могла удивлять жителей обоих.

Из-за обилия иностранцев, особенно немцев, петербургская дореволюционная речь обросла многочисленными заимствованиями. Достоевский с иронией писал о том, что петербуржец скорее скажет не «завтрак», а «фрыштик» (от немецкого Fruhstuck). А финское salaka, став русским «салага» (молодой, неопытный матрос), быстро распространилось на весь флот — здесь Петербург выступил трендсеттером для страны.

Влияние европейских языков чувствуется и в петербургском произношении. Некогда произносимые смолянками и гимназистами с немецким, французским или английским акцентом заимствования были подхвачены низшими слоями общества и ушли в народ. Отсюда типичное для коренных петербуржцев эканье в словах: шинель, музей, детектив, фанера, крем, рельсы. Сегодня это звучит скорее забавно, хотя ещё не так давно старожилы говорили даже «пионэр», «мушкетэр» и «Швэция».

Также особенностью речи аборигенов северной Пальмиры остаётся другое, более чёткое произношение шипящих. Тут самый известный пример — слово «дождь» (а также подсвечник, булочная и т.п.). Возможно, так сложилось из-за большого числа поляков и белорусов, живших в Петербурге. Или это влияние канцелярита — московское смягчение воспринималось на невских берегах как непозволительная вольность.

Откуда же взять сейчас этих коренных петербуржцев, чтобы хотя бы послушать, как они говорили? Лучше не тревожьте столетних бабушек по таким пустякам, а посмотрите любое выступление Дмитрия Сергеевича Лихачёва — их полно в Интернете. Или можно послушать «Шаги командора» в исполнении Эдуарда Багрицкого, который мастерски воспроизводит произношение Блока. При этом сам Багрицкий в Ленинграде не родился, не жил, да и бывал ли?

Ещё больше на петербургский диалект повлияли три волны переселенцев. Первая — после 1861 года, когда получившие вольную крестьяне хлынули в столицу на заработки. В народе их так и называли — питерщики. Вторая волна — после 1917-го, когда число петербуржцев увеличилось засчёт спасавшихся от голода и гражданской войны. Третья — после 1945 года, когда послевоенный Ленинград надо было восстанавливать, в том числе демографически.

Во всех трёх случаях население Северной столицы пополнялось жителями глубинки, которые, разумеется, несли с собой и свою речь. Скорее всего, разговорные и диалектные «куры» и «гречи» попали на берега Невы в ту пору. Это, кстати, не самые вопиющие для русского литературного языка примеры — скажем, на летних рынках и сегодня иногда можно увидеть ценники на «смороду».

В наши дни попытки использовать своеобразный петербургский язык встречаются среди рекламщиков, копирайтеров и маркетологов. Язык этот довольно искусственный, и сами они владеют им не очень хорошо — отсюда множество ошибок в такой рекламе. Так, «кура по-петербургски» — это не живая птица, а блюдо из неё, курятина. Поэтому «яйца от лучших кур» звучит неграмотно даже на местном диалекте, всё равно что «молоко говядины».

Тем не менее, попытки адаптировать свой товар под речь потенциальных покупателей, конечно, будут продолжаться и дальше. Ведь есть социологические исследования, которые прямо указывают на предпочтение гражданами местных продуктов. Другое дело, что неумелые заигрывания могут, напротив, вызвать раздражение — и покупатель будет потерян.

Находятся дотошные буквоеды, которые и вовсе говорят, что значительная часть якобы исключительно петербургского словаря — это просто обозначение других вещей и явлений. И это не другое слово для того же самого предмета. То есть поребрик буквально не то же, что бордюр; фасон бадлона не похож на столичную водолазку, а рецептура пышек отличается от состава пончиков.

Впрочем, этих зануд никто не слушает — ведь особенности петербургского тезауруса и произношения остаются любимой игрой многих петербуржцев. Все понимают, что это такая шутка, и порой даже радостно подхватывают обычные оговорки или ошибки, слетающие с уст смольнинских чиновников. Вроде знаменитых «сосуль», которые намеревалась сбивать лазером прежний губернатор Петербурга Валентина Матвиенко. После опуса градоначальницы аспирант Павел Шапчиц даже сочинил стихи:

А вот в топонимике некоторые особенности у петербургского русского языка действительно есть. Скажем, склонение названий на -о: сравните «в Простоквашине» и «в Автове». Первое слух не режет, второе звучит как-то коряво. Потому что Автово, Токсово, Кудрово, Сертолово и даже Купчино с Девяткино — названия финно-угорские или построенные по принципу языков автохтонного населения. Большинство петербуржцев их не склоняет, хотя это и неправильно с позиций московской нормы.

В целом, подчёркивание особенностей речи жителей Города на Неве (да и любого другого региона), каким бы искусственным оно ни было, — это составляющая местного бренда. Зайдите в сувенирные магазины на Невском или посмотрите на ассортимент лотков у Спаса — как пить дать, там будут брелоки или магнитики со всеми этими курами да гречами.

И более того, за последние пару лет их стало только больше. Потому что раньше основная масса туристов в Петербурге была из-за рубежа и не особо разбиралась в речевых нюансах. А ввиду пандемии последняя надежда местной туротрасли — внутренний турист. И ему подавай не матрёшку и розовую ушанку, а что-то петербургское: кусок поребрика или значок со словом «шаверма».

Конечно, это китч. Но ещё неизвестно, что больший китч — обыгрывание в мерче петербургского диалекта или, допустим, пресс-папье в виде Медного всадника. И в любом случае, мы едва ли вправе упрекать наших бизнесменов за пошловатую продукцию — им сейчас и так весьма непросто. В конце концов, если сувенир-поребрик будет радовать человека в далёком городе и напоминать ему о поездке в Петербург — это же здорово!