— Что тебе пишут в личку? Много там жести?
— Нет, я точно не гей-жертва. У меня не было угроз и избиений, в этом плане я свободно живу. Но заграницей меня часто спрашивают: «Каково это, быть геем в России?» Я говорю: «Вы можете приехать, вас никто не посадит и не убьет, но публично проявлять свои чувства, к сожалению, не стоит». Понятно, что к нам мало кто поедет: в отпуске люди хотят отдыхать, а не скрываться.
— Марина Шишкина (в прошлом — декан факультета журналистики) была одним из первых, кому ты рассказал о своей ориентации. Почему именно ей?
— У меня был страх, что это повлияет на ее политическую карьеру оппозиционного депутата. Поэтому, когда она предложила мне стать ее помощником, я во всем признался. И, надо сказать, она меня очень поддержала! Сказала, что это ничего не меняет, что она любит и поддерживает меня. Дальше был долгий очень человеческий разговор, и она советовала мне поделиться этой тайной с близкими, друзьями и родными.
— Помнишь, как сказал маме, что ты гей?
— Мама узнала 8 лет назад. Были слезы. В понимании ее поколения гей — это условные Сергей Пенкин и Борис Моисеев: стразы, перья, боа и пошлость — то, как показывали это в КВН.
— Ее отношения к этому в итоге поменялось?
— Да, пришло принятие и отношения изменилось, но мы не обсуждаем эту часть жизни.
— Расскажи про свои ожидания? Ты же как-то себе представлял, что будет после каминг-аута?
— Я готовился к негативному сценарию. Ждал, что люди могут начать писать гадости, шеймить меня и буллить. «Зачем об этом говорить? Фуфуфу, какой кошмар! Ужас!» — такой реакции я ждал. Но ее не было. Это была прививка любовью. Радость и удивление.
— А как же хейтеры на YouTube?
— Вот они как раз не удивили меня. Но я понимал, что и в том, и в другом случае люди на самом деле пишут не про меня.
— А про себя?
— Конечно. Те, кто в гармонии и принятии, никого не осуждают и пишут одно; те, кто сам в тревогах, страхах и метании, — другое. Одинокие женщины писали мне, что где-то моя половинка ждет меня и томится.
— Что ты думаешь по этому поводу?
— Может и томится, но точно не моя. Меня не возбуждает женское тело, хотя я люблю женщин, посвящал им стихи и, конечно, пытался встречаться с девушками. Но это была исключительно платоническая любовь.
— С твоего каминг-аута прошел месяц. Стало проще знакомиться?
— О да! Стало заметно легче жить. У меня, например, был целая неделя свиданий. Я скачал Tinder, отметил там свои предпочтения.
— Чем закончился период свиданий?
— Я встретил пару классных ребят, но я походил на встречи и понял, что я не хочу строить отношения с человеком, который находится «в шкафу». У меня другая планка. Мы сидели с парнем в кафе, и я хотел погладить его по плечу. Для него это был серьезный стресс, он попросил его не трогать.
— У вас ничего не сложилось?
— Да. Он спросил меня: «А что, если это любовь?» Я думаю так: если это она, я попытаюсь своему партнеру помочь «выйти из шкафа». Представь: люди в отношениях, ездят в одни и те же места, остаются в одном номере, но не могут опубликовать фотографию, взяться за руки, поцеловать другу друга. Я знаю много таких примеров. Это так разъедает душу! Как будто у тебя любовница! И эти страхи делают из тебя контрол-фрика. Раньше я думал так: я «вышел из шкафа» и вопрос закрыт. Все, я гей. Но вопросов стало только больше: какова природа гомосексуальности? Как связано мое православие и гомосексульаность? В общем, каминг-аут стал катализатором процессов изменения мышления, реакции, отношения с молодыми людьми. Меняется образ и идеал партнера. Каминг-аут — это не конец, а новая точка отсчета. Сейчас я гей-бегиннер. У меня стадия вопросов: к ученым, религиозным деятелем, общественным деятелям, ко мне самому. Это совершенно новый период.
— Твой каминг-аут как-то повлиял на работу?
— Нет. На работе никак не сказалось. В последние годы я стал водить авторские экскурсии по Петербургу и диджеить: и то, и другое ждет летнего сезона, так что спроси меня позже. А в остальных проектах все мои клиенты отнеслись с пониманием.
— Твой каминг-аут — это активизм? Как думаешь, таким образом ты кому-то помог?
— Надеюсь, что да. Знаю, что после меня было еще 3−4 каминг-аута: ребята упоминали меня в благодарность. Я никогда не причислял себя к гей-комьюнити, и мне до сих пор не ясно, есть ли оно в Петербурге. Но мне важно поддерживать других. Много кто живет в бункере. Но в бункере не классно: у любого человека есть абсолютно нормальная потребность быть открытым этому миру, жить в доверии. Через такие публичные истории становится понятно, что ты не один. Приходят силы и возможность сказать о себе друзьям и подругам. Становится легче дышать. Мне важно менять себя и среду. Иначе зачем все это?
— Ты советуешь другим открыто признаваться в своей ориентации?
— Нет, это личный выбор каждого. Я прошел путь от мальчика, который мечтал стать президентом России, до мужчины, который не дает советов. Страна советов — это ужасно. Каждый должен выбирать сам. Я думаю, через 10 лет из общественной повестки в России эта тема уйдет. Все привыкнут, что у нас в стране — и даже, о боже мой, в Чечне — есть геи. Все будут знать, что геи — тоже люди. Конечно, секс всегда привлекает внимание, но сменится дискурс: открытые геи перестанут вызывать эффект взорвавшейся бомбы. Общество привыкнет, что в природе геи существуют и это естественно.
Для меня это суперинтересное время. Появилось поколение, которое не знает, кто такой Борис Моисеев. Зато они смотрели байопики про Элтона Джона и Фредди Меркьюри и за ними будущее.