Петербургский кринж

Не понятно за что: то ли за то, что ты родился в этом городе, то ли за то, что кто-то видит этот город так, то ли за то, что этой песней тебя просят присоединиться к какой-то группе людей, которая, раскачиваясь, поет ее хором с очевидной для тебя одного фальшью, упоением собой. Будто тебя хотят заколдовать, загипнотизировать этой песней, запятнать, чтобы ты никогда не был крутым, не был «прошаренным». Кажется, что это не песня, а ритуал посвящения в лицемерие, в душный официоз. Метафоры должны казаться красивыми и сказочными, но они кажутся банальными и пластиковыми; мелодия должна быть вдохновляющей и эпической, но от этого как-то еще страшнее.

И еще, и еще, и еще. Множество чувств. Ты не знаешь как они называются, ты хочешь сделать потише, но бабушка ругается, когда ты выключаешь радио. Ты ерзаешь на стуле, вовлеченный в нечто.

Теперь для этого нашли слово — «кринж».

За, казалось бы, очередным хайповым термином встает целая чувственная вселенная, знакомая каждому, вечный конфликт поколений, стремление освободиться от старых интонаций, от нелепого дискурса, выработать свою защиту от мира взрослых, скучных, официальных.

Кринж. Теперь это емкое, скрипящее слово, моментальный диагноз, заклинание, позволяющее облечь свои переживания в 5 букв и пройти мимо, или обсмеять, положив руку на лицо.

Поколения и поколения испытывали это.

Но в Петербурге… Эх, в Петербурге особый кринж.

Столичный город с провинциальной судьбой — это ведь о кринже.

Все начинается с Петра.

Зловещий, мистический персонаж, он вполне тянул на графа Дракулу. Кажется, Пушкин в «Медном Всаднике» выводил его таким, задолго до того, как Брэм Стокер обратил внимание на легенды о румынском господаре. Гигант с маленькой головой, вздернутые усики, каменный взгляд, костюм, достойный Джокера, зеленый сюртук, высокие сапоги, топор, которым он рубит бороды, идея построить город посреди мертвецких болот.

Как этот образ стал тем, чем стал? Откуда у него появились интонации Гарика Харламова, изображающего директора провинциального театра, галопирующая походка, идиотический задор? Сотни аниматоров, окучивающих туристов на центральных переулках, изображают кота в сапогах, выдавая его за основателя этого города.

Это не их вина. Такой образ был закреплен в наших головах, и даже если он имеет какое-то отношение к действительности, если его какое-то коллективное бессознательное массовиков-затейников и старых режиссеров восстановило по историческим документам, надо признаться себе: Петр — кринжовый. Этого не произошло с Иваном Грозным, с Владом Цепешем, за карикатурный образ Сталина его поклонники готовы сослать на Колыму, Ричард Третий, выведенный у Шекспира кринжовым уродом все равно кажется стильным комиксовым безумцем, кто бы его не изображал на сцене. И только Петр говорит на праздниках, в фильмах и нашем сознании: «Отсель грозить мы будем шведу», — так, как будто в Голландии его действительно подменили Антоном Лапенко того времени. Представьте себе как он произносит эту фразу. Это и есть эталонный петербургский кринж.

Впрочем, настоящий автор этой фразы — Александр Сергеевич Пушкин — пострадал не меньше. Кажется, Пушкина еще до Безрукова сыграл Безруков в нашем сознании.

Не думаю, что в России когда-либо рождался более прогрессивный человек, чем этот потомок Ганнибала. Если и существует эталон антикринжовости — это Пушкин для своего времени. Сейчас его принято шутливо сравнивать с реперами, но ведь на пустоши русской культуры той эпохи он был проводником самых передовых течений. Он одновременно был и Моргенштерном, и «Что было дальше», и Лапенко, и всеми стендаперами, всеми реперами, всеми блогерами и тиктокерами, но с фундаментальной гениальностью и длительным забегом. В любом времени исторической и культурной аналогией Пушкину будет все самое прогрессивное, модное, хайповое, антикринжовое, мейнстримное и антимейнстримное одновременно (он ведь был гением, а значит другом парадоксов), и эта аналогия выразит только небольшой процент его прогрессивности. Это не касаясь его гения. В 80-е Пушкина можно было сравнить со всем рок-клубом, в 90-е — с рейверами, реперами и всем золотым MTV. Он не адаптировал западные слова вроде «краша», и того же «кринжа», но сам выдумывал русский язык, в котором новые чувственные понятия смотрелись гармонично.

Но Петербургский кринж своими пыльными руками умудрился сделать из этой тренд-иконы Безрукова. Трость, бакенбарды, цилиндр, курчавый задор. Бабушка-экскурсовод, рассказывающая: «Ах, какой юмор был у Александра Сергеевича». Юморок…

Пушкин пыльный, скучный. Пушкин, кажется, выступает на вечерах бардовской песни в районных библиотеках. Пушкин, кажется, до сих пор мечтает попасть на «Наше Радио» со своим русским роком. Пушкин, кажется, — член Союза писателей Петербурга и выступает вместе с Игорем Карнелюком на празднике Колпинского района.

Пушкин не знает, что такое «Тик Ток» и общаться «по Вайберу».

Это все метафоры, аналогии, но они помогают понять образ Пушкина в Петербургском кринже.

В нафталиновом открыточном городе, который показывают по кабельному каналу, где рябь Невы соединяется с белым шумом. Где в миллионный раз пытаются показать как красиво разводят мосты, где операторы знают только одни ракурсы, где травят одни и те же байки в бесконечном «Блеф-клубе» Семен Фурман, Лариса Лупиан и группа «Отпетые мошенники». Не пытайтесь понять это чувство, если вы не родились здесь, но, если родились, вы, конечно, вспомните свои чувства. Вот, сынок, это твой город. «Ну что, Михал Сергеевич, теперь история от вас, кому будете рассказывать?»

Этот город превращает все в кринж.

Алексей Вишня — великий звукорежиссер, записавший для группы «Кино». «Это не любовь» и «Группа Крови», Слава Марлоу своего времени. Хотите узнать, что случится со Славой Марлоу, который сейчас на пике в айтюнсе, — посмотрите на Вишню.

И нет, он не виноват. Просто этот город превращает все прогрессивное в кринж. Цой покинул этот город на своем «Москвиче». И пока его образ еще актуален. Впрочем, скорее всего, с ним произойдет то же, что и с Пушкиным. Вишня остался тут. Посмотрите на него сейчас, он милый, хороший, он очень классный. Но попросите у любого школьника описать его видео пятью буквами.

Это время, скажете вы. Кринжово все, потерявшее актуальность, не догнавшее секундную стрелку. Это же есть во всех городах, во всех странах. Будто былые культурные герои Москвы не столь кринжовые, будто американцы не смеются над своими престарелыми рок-звездами.

Да, кринжующий взгляд всегда смотрит в прошлое с усмешкой. Но именно Петербург оказался слишком сложным городом по красоте, величию, задумке. Возможно, Петербург оказался слишком мрачным для осознания и формирования стильного образа. Возможно, слишком большим.

Город формирует образ. Любое пространство надо как-то упаковать. И этот город почему-то упаковали не в вечные мрачные краски (готика имеет свойство обходить своей мрачностью кринж), не в стильную и строгую красоту, но в какой-то театральный капустник.

Это очень трудно объяснить логически. Это уровень чувств, поэтому мне приходится бесконечно искать тут культурные аналогии. Конечно, очень многие поспорят со мной. Но заходя на эту территорию и описывая это явление, сидящее во мне, я понимаю, что многие его разделяют.

Если вы употребляете слово «кринж», у вас есть чуткий слух к интонациям. Вы не рефлексируете над содержанием, вы схватываете образ. Молодость особенно чутка к этому. Подростки не могут разбирать смыслы, но они прекрасно понимают манеру поведения. Молодежная культура всегда безупречна в плане первого впечатления. Чтобы быть своим для подростка, надо моментально адаптироваться в его мир всем — юмором, высмеиванием, позиционированием себя. Фальшь, лицемерие, нелепость становятся кринжовыми.

Есть вечные образы, которые всегда будут адаптироваться в таком сознании. Цоя никто не назовет кринжовым, но вот его соратник Вячеслав Бутусов записывает песню про город, похожую на ту самую, про гордую белую птицу. Там открыточные виды в сотый раз и посыл, как в самом задизлайканном видео в истории ютуба, том, что про Москву. Шпили, купола, парки, сады и скверы.

И дело опять же не в том, что эти образы уже сто раз были.

Петербург гораздо сложнее, чем его внешний фасад. Достоевский, так и не ставший кринжовым, описывал сложные механизмы, творящиеся тут. Любой, кто начинает говорить про этот город очевидные вещи, становится похож на отвешивающего примитивные комплименты пикапера-неудачника. «Вашей маме зять не нужен?» — вот как звучит очередное восхваление Петербурга. Интонационно. Смыслово.

Девушка, к которой много пристают очень примитивные и однобокие мужчины, быстро становится надменной и злой. Она смотрит на ухажеров так, что те превращаются в постыдных приставал, даже если такими не являются.

Петербург показывает свои красоты, как знойная женщина демонстрирует декольте. Но стоит сказать такой женщине: «Ах, какая у вас шикарная грудь», — как тут же становишься кринжовым.

Наверное, секрет в этом.

Наверное, поэтому это понимают те, кто родился тут.

Наверное, именно сейчас в комиксовую эпоху, в эпоху, когда в искусстве начинают править миры-вселенные, нам надо создавать новый образ этого города. Гораздо более сложный, чем есть сейчас.

Нам нужно сделать задел на вечность, чтобы потомки не воспринимали Петра как персонажа детского утренника, а Пушкина как абитуриента театрального вуза, читающего стихи с молодецкой удалью.

Нам надо снять проклятие Петербургского кринжа.